Царь горы. Страница 1

Вадим Панов

Царь горы

Пролог

Шторм рвал океан четыре дня.

И все четыре дня волны накатывались на скалы с упорством штрафных батальонов, разбивались в дым, хрипя, уходили, но только для того, чтобы броситься в следующую атаку. Броситься с такой одержимостью, словно не сомневались – именно этот удар станет последним, именно этому приступу суждено свалить упрямую скалу и отвоевать для океана еще один клочок суши.

Одержимость напора завораживала.

А бешеный ветер ломал прибрежные рощи, прижимал к земле деревья, чудом выросшие среди голых скал. Ветер вгрызался в камень, пытался расшатать твердыню, как мог поддерживал неистовый штурм… и отступал. Уносился прочь, стелился над волнами, набирался сил. И возвращался, не желая признавать поражение.

Шторм рвал океан четыре дня. Четыре дня длилось противостояние. Жестокое, беспощадное и бессмысленное… Четыре дня каменные стены берега сдерживали напор стихии, а жителям немногочисленных рыбацких поселений приходилось кричать, чтобы быть услышанными друг другом. Затем атаки ослабели. Яростный рев стал тише, и ветер не гнул деревья, а лишь поглаживал ветви. Устали дьявольские музыканты, задававшие ритм безумному хороводу. А может, решили, что достаточно наигрались здесь, и устремились к другим морям, к другим берегам, к другим скалам – напоминать о силе повелителя глубин и его дурном характере.

Шторм прекратился, но небо пока еще не прояснилось. Угрюмо нависая над морем, оно переживало в памяти неудачную попытку проломить скалы, и тяжелые тучи едва не касались волн, таких же тяжелых и медлительных, лениво и неспешно перекатывающихся по груди океана и напоминающих серые холмы, волшебным образом пришедшие в движение.

Море успокоилось, но в его величественной неторопливости еще чувствовалась угроза…

– Так будет всегда. Они умеют разрушать и ломать, могут украсить, сделать мир более комфортным, закрыть глаза и поверить, что он стал таким, каким они хотят его видеть… Но все это – обман. Их потуги – барельефы, высеченные на скале. Рано или поздно ветер и вода не оставят от них и следа. Ибо, как бы они ни старались, им никогда не изменить основополагающих принципов, не дано прикоснуться к законам мироздания. А если и дано, то только силой. Не изменить, а сломать… – Мужчина в плотной, тщательно застегнутой куртке и черных штанах говорил негромко, но очень уверенно. – Разрушители по природе своей. – Помолчал. – Разрушители. Ради избавления от штормов они уничтожат океан. А чтобы спасти дичь, истребят охотников.

Он поднялся с камня, поправил черную вязаную шапочку, надвинутую на самые брови, сделал несколько шагов, остановился, скрестил на груди руки и вновь устремил взор в сторону моря.

Что он видел? Костер, разложенный на укрывшейся среди скал площадке, не мог осветить ночной океан. Луна пряталась за тучами, и со стороны могло показаться, что взгляд мужчины упирается в непроницаемую мглу. Впрочем, некоторым, чтобы видеть в темноте, не нужны ни луна, ни солнце.

– Цели добиваются не только силой. Пусть кажется, что компромисс невозможен, что столкнулись не интересы, а принципы, что узел можно только разрубить, – но это только кажется. Да, никто не хочет уступать, но ведь можно оставить все как есть! Океан продолжает бушевать и убивать. Вулканы, торнадо, лавины… От них не избавиться.

Площадка находилась высоко, до нее не долетали соленые брызги, а прибой напоминал о себе лишь мерным гулом. Серые скалы вокруг утоптанной земли, едва освещенный костром зев небольшой пещеры и, если бы не мешали тучи, – великое множество звезд над головой. В ясную погоду с площадки открывался великолепный вид на ночное небо. Вот только не было заметно тропинок, ведущих в уединенное место, ни одного прохода в окружающих скалах, ни намека на то, что сюда можно добраться пешком.

– Есть вечные законы. Океан порождает шторм, земля – вулканы, овцы… Овцы порождают волков. Можно ли их примирить? Никогда. Овцы не будут охотиться, волки не станут пастись. Они ведь созданы для другого! Созданы!!

Впервые с начала речи мужчина проявил эмоции: повысил голос. И топнул ногой. Дважды. А потом сжал правую руку в кулак и взмахнул перед собой. Абстрактные размышления закончились, говорящий прикоснулся к болезненной теме, и от его спокойствия не осталось и следа.

– Я знаю, что ты ответишь. Ты скажешь, что я не прав, что выбрал неподходящее сравнение. Что волки и овцы действительно созданы друг для друга, а мы – чужаки. И я соглашусь с тобой. Да! Сто тысяч раз – да! Но суть не изменится. В этом мире все чужие, все пришлые. Одни явились раньше, другие – позже, вот и вся разница. Нынешним овцам потребовались волки посерьезнее. Потребовались мы! И мы появились. А теперь нас считают лишними!!

Эмоциональная вспышка угасла. Мужчина в вязаной шапочке с некоторым удивлением посмотрел на вскинутый кулак, медленно разжал пальцы, покачал головой.

– Я бы все отдал за то, чтобы никогда, ты слышишь, – никогда! – не видеть красоту этого мира. Не наслаждаться мощью океана. Не слышать шум прибоя. Не вдыхать соленый ветер. Не любоваться прекрасными звездами. Я бы отдал все, чтобы жить в мире, предназначенном для меня. Для нас. Для всех нас. Я хочу жить дома. Я устал быть чужим. – Он обернулся к собеседнику, грустно улыбнулся, закончил чуть тише: – Уверен, ты со мной согласен.

Ответа не последовало. И, несмотря на высказанную мужчиной в вязаной шапочке уверенность, его собеседник даже головой не качнул в знак согласия. Впрочем, назвать второго мужчину собеседником было трудно. Скорее уж слушателем. Он сидел на земле, у скалы, в полушаге от черного провала пещеры. Ржавые кандалы – чистенькими, новенькими были только стягивающие их болты – приковывали к камню руки. Причем не только запястья, но и предплечья, рядом с локтевым суставом, и плечи. Один металлический обруч охватывал шею, а второй – грудь. Надо ли говорить, что обручи крепились к скале? Ноги «собеседника» оставались свободными, и изрытая рядом с каблуками земля показывала, что некоторое время он извивался, рвался на волю, заходился в бессильной ярости.

– Наша кровь чужда этому миру… – размеренно продолжил мужчина в вязаной шапочке, нисколько не смутившись отсутствием ответа. – Что странно, ибо кровь этого мира вполне подходит нам. Может, все дело в душе? Как ты считаешь, имеют под собой основания человские домыслы? Не задумывался? Я не удивлен.

Пленник скривился, но вновь промолчал.

– Душа. Не один год я размышлял над этим феноменом. Выдумка или реальность? Глупый тотем полудикого стада или сокровенное знание, дарованное самым примитивным из разумных? Душа… Есть ли душа у мира? У миров? Или душа есть только у этого мира и поэтому всех тянет сюда? И поэтому самые великие империи эпохи Спящего основывались под этими звездами?

– Заткнись, а? – попросил пленник. – Делай что задумал, только избавь меня от своего трепа.

Мужчина в вязаной шапочке не рассердился. Во всяком случае не изменил размеренному тону.

– Этот мир не привечает душу нашей семьи. И наша кровь ему не нравится. Он нас не любит, он нас терпит. Мы имеем право кормиться на его просторах, имеем право резать его овец, но навсегда останемся чужаками. Мои слова подтверждены неоднократно, но главное доказательство заключается в том, что подлинное могущество, основанное на древних ритуалах и арканах, мы можем обрести, лишь пролив родную кровь. – Мужчина внимательно посмотрел на пленника: – Ты, верно, гадаешь, почему наша дружба закончилась именно таким образом?

– Ты готовил меня для жертвоприношения, – угрюмо ответил скованный. – Ты меня высушишь.

– Удивительная проницательность, – вздохнул мужчина в вязаной шапочке. – Да, мой дорогой Крис, ты абсолютно прав: тебе выпало стать жертвой. Когда я вел тебя за собой, когда указывал, каких именно масанов и в какой именно последовательности следует высушить, я и не предполагал делать из тебя ученика. Тем более – наследника. Мне нужна была твоя кровь, Крис, твоя кровь, усиленная жизнью братьев. Таков ритуал. – Он грустно улыбнулся. – Если это тебя утешит, скажу, что все истинные кардиналы вынуждены убивать масанов: другую кровь, или… другую душу, Амулеты не терпят. Но у Бруджи и Луминаров есть солдаты, они могут захватить пленных из враждебных кланов и использовать их по своему усмотрению. Я же вынужден рассказывать сказки.